Где бы только взять дробовик. Это так заманчиво - убивать.
четверг, 06 декабря 2012
Память требует жертв
И если работа это проверка на стрессоустойчивость, то с каждым днем, с каждым безумным днем я прохожу ее все хуже. И однажды, как в дурном американском фильме, я возьму дробовик и положу всех, до кого дотянусь. Кончатся патроны - есть приклад и холодное оружие.
Где бы только взять дробовик. Это так заманчиво - убивать.
Где бы только взять дробовик. Это так заманчиво - убивать.
среда, 05 декабря 2012
Память требует жертв
Царство кесарю, богу - богово.
Синь небесная - мое логово.
Мы просто дети поющих звезд. Мы звездная пыль. Мы не умрем, а вольемся в Млечный Путь.
Синь небесная - мое логово.
Мы просто дети поющих звезд. Мы звездная пыль. Мы не умрем, а вольемся в Млечный Путь.
Память требует жертв
С соседом по стоянке рисуем друг другу смайлики на заснеженном капоте.
Такая мелочь, а приятно.
Я утром, а он вечером.
А иногда его маленькая дочка оставляет мне отпечатки ладошек.
Такая мелочь, а приятно.
Я утром, а он вечером.
А иногда его маленькая дочка оставляет мне отпечатки ладошек.
Память требует жертв
Солнца лик над лугом встает рябой,
Это зимние семь утра.
Отправляйся, рыцарь, на ратный бой,
К сожаленью, тебе пора.
Пусть дорога вьется легко у ног,
Счетчик Гейгера не трещит,
Пусть не знает промаха твой клинок
И ударов не знает щит.
Пусть падут до срока твои враги,
Пусть не будет совсем врагов.
Не сдавайся, рыцарь мой, не беги,
Как бы не был расклад фигов.
Вот на память локон, храни его,
Пусть он верно хранит тебя.
Это, милый рыцарь, больней всего -
Быть обязанным, не любя.
Отправляйся, рыцарь, пока светло,
Пока силы полна рука,
Пусть лежит дорога чрез ясный лог,
Пусть не встретишь ты дурака.
Пусть принцессы будут с тобой милы,
Будут вежливы короли,
Пусть не нужно будет, мой рыцарь, плыть
На защиту чужой земли.
Пусть прелестна будет твоя жена
И удачливы сыновья.
Пусть любимой будет всего одна -
И не думай, а как же я.
Пусть из всех походов она так ждет,
Богу молится за всех вас.
Поцелуи были черны как йод
И прохладные как атлас.
Поиграли - будет. Тебе души
Светит божия благодать.
Хочешь ведьму, рыцарь мой? Не спеши -
Разве ведьмы умеют ждать?
Это зимние семь утра.
Отправляйся, рыцарь, на ратный бой,
К сожаленью, тебе пора.
Пусть дорога вьется легко у ног,
Счетчик Гейгера не трещит,
Пусть не знает промаха твой клинок
И ударов не знает щит.
Пусть падут до срока твои враги,
Пусть не будет совсем врагов.
Не сдавайся, рыцарь мой, не беги,
Как бы не был расклад фигов.
Вот на память локон, храни его,
Пусть он верно хранит тебя.
Это, милый рыцарь, больней всего -
Быть обязанным, не любя.
Отправляйся, рыцарь, пока светло,
Пока силы полна рука,
Пусть лежит дорога чрез ясный лог,
Пусть не встретишь ты дурака.
Пусть принцессы будут с тобой милы,
Будут вежливы короли,
Пусть не нужно будет, мой рыцарь, плыть
На защиту чужой земли.
Пусть прелестна будет твоя жена
И удачливы сыновья.
Пусть любимой будет всего одна -
И не думай, а как же я.
Пусть из всех походов она так ждет,
Богу молится за всех вас.
Поцелуи были черны как йод
И прохладные как атлас.
Поиграли - будет. Тебе души
Светит божия благодать.
Хочешь ведьму, рыцарь мой? Не спеши -
Разве ведьмы умеют ждать?
вторник, 04 декабря 2012
Память требует жертв
Первый выстрел - просто проверка сил, электрический треск дуги. Мой прекрасный демон меня просил разрешения быть другим. Ночь уходит в небо с визжаньем шин, уронив на прощанье ключ, лишь отсюда кажется нам большим, небо, тянущее в петлю. От небесной соли давно хранит ключ подобранный - талисман.
Я какой-то очень дурной магнит.
В этот город приходит тьма.
Струны рвутся, в небе опять звучит бесконечная нота "ми", мы с груди снимаем свои ключи - мы, рожденные не людьми. Город ляжет плиткой в чужой паркет, как все прежние города, и ногами ходят по нам в тоске твари, ставшие голодать, их, пришедшим с сумраком в спящий дом, не увидеть, не перечесть. Города, покрытые вечным льдом, бьют в эфиры дурную весть, самолеты падают на лету, не пришедшие к нам с тобой.
Крик собакам бешеным "взять, ату!"
Бесконечный последний бой.
Ключ от неба жжется поверх груди, тень не думает отступать. Кто-то против сумрака встал один, и под снегом его тропа, он слегка безумен и вечно пьян, не герой и не новый бог. Мир отыщет где-то среди тряпья, что отброшено за порог. Убегать бессмысленно, это всё, город бьет нас наверняка, ты увидишь - мимо легко несет трупы чьих-то надежд река. И тогда мы встанем - к плечу плечо, не для камер и не для СМИ.
Больно, жарко, сумрачно, горячо.
Но за спинами спрятан мир.
Кто-то ждал сражения сотни лет, кто-то просто так хочет жить. Защитит ли грудь твою амулет, когда в грудь полетят ножи? Ветер плачет. Боги откроют счет, на котором нет ни гроша. Но пока ты знаешь наперечет тех, кто хочет тобой дышать, и какой-то самый паршивый маг - вдруг окажется впереди. Когда в город снова приходит тьма, ключ проснется в твоей груди, только знать бы, право, где эта дверь, что тебе суждено открыть. И по следу двинется дикий зверь - не по правилам той игры. Мир дробится, бьется, как нервный пульс, за секунду бегут года.
Если тьма пожрет этот затхлый мир -
Будут новые города.
Я какой-то очень дурной магнит.
В этот город приходит тьма.
Струны рвутся, в небе опять звучит бесконечная нота "ми", мы с груди снимаем свои ключи - мы, рожденные не людьми. Город ляжет плиткой в чужой паркет, как все прежние города, и ногами ходят по нам в тоске твари, ставшие голодать, их, пришедшим с сумраком в спящий дом, не увидеть, не перечесть. Города, покрытые вечным льдом, бьют в эфиры дурную весть, самолеты падают на лету, не пришедшие к нам с тобой.
Крик собакам бешеным "взять, ату!"
Бесконечный последний бой.
Ключ от неба жжется поверх груди, тень не думает отступать. Кто-то против сумрака встал один, и под снегом его тропа, он слегка безумен и вечно пьян, не герой и не новый бог. Мир отыщет где-то среди тряпья, что отброшено за порог. Убегать бессмысленно, это всё, город бьет нас наверняка, ты увидишь - мимо легко несет трупы чьих-то надежд река. И тогда мы встанем - к плечу плечо, не для камер и не для СМИ.
Больно, жарко, сумрачно, горячо.
Но за спинами спрятан мир.
Кто-то ждал сражения сотни лет, кто-то просто так хочет жить. Защитит ли грудь твою амулет, когда в грудь полетят ножи? Ветер плачет. Боги откроют счет, на котором нет ни гроша. Но пока ты знаешь наперечет тех, кто хочет тобой дышать, и какой-то самый паршивый маг - вдруг окажется впереди. Когда в город снова приходит тьма, ключ проснется в твоей груди, только знать бы, право, где эта дверь, что тебе суждено открыть. И по следу двинется дикий зверь - не по правилам той игры. Мир дробится, бьется, как нервный пульс, за секунду бегут года.
Если тьма пожрет этот затхлый мир -
Будут новые города.
Память требует жертв
Что хотела - перенесла.
Теперь тут можно жить.
Теперь тут можно жить.
Память требует жертв
В центре города росла яблоня.
Единственная во всем городе. Груши, абрикосы, в цвету, с сочными плодами, с почками или с пожелтевшими листьями. Всё сразу. Все циклы жизни в один момент времени. Засохшая старая береза подпирает собой тоненький клен, дрожащий от ветра.
На яблоне - листья. Каждый лист - линии жизни, линии судьбы. Идентичные тем, что текут по чьим-то ладоням. Линия ума, линия сердца, бугорок Венеры. Каждый лист трепещет и у каждого есть имя. Имя - человек. Когда лист упадет, коснувшись земли, это означает, что жизнь закончилась.
Некоторые привязаны серебристой проволокой к ветвям. Некоторые приклеены, пришиты, залиты стеклом. Все, что угодно, лишь бы продлить свои годы. Это замершие жизни. Старики, никак не могущие умереть, но для чего-то существующие. Некоторые из них ученые или писатели, некоторые сильные маги, и их длящееся здесь оправдано, но в большинстве своем это лишь капризы трусов, боящихся умереть.
Кто-то идет еще дальше. Они не доверяют стали и клею, они не верят, что никто не тронет их жизненную силу. И они срывают свои листья, они носят их на груди, заключая в стеклянные капсулы, в ажурные клетки, в каменные узорчатые медальоны, и только о том трясутся, чтобы никто не сорвал с груди цепочки. Они и не живы уже, ходячие мертвецы. Говорят, они пьют кровь. Никто не видел, но порой в городе пропадают люди, а вчера еще зеленый и полный силы лист - он лежит на земле, засохший и скрюченный.
Я смотрю на эту яблоню и ищу себя. Я чужая здесь. Но если город позвал, может, здесь есть и моя страница. Я нахожу. Он рыжий. Не осенний, а просто сразу вырвался таким из почки. Я смотрю на него, и он покачивается. Гипнотизирует. Шепчет и рассказывает, захлебывается шепотом, торопится поведать свои истории. Иду ближе, вслушиваясь, незряче натыкаюсь на кого-то.
Резкий порыв ветра - и он срывается, он взмывает вверх, в водовороте, в маленьком вихре, он мечется по воздуху, и от этого так кружится голова. Но ведь он упадет...упадет! И, словно читая мысли, он стремительно пикирует вниз, ломая законы природы. Словно легкий тонкий листок тяжелее камня.
Кажется, я слышу свой крик, отраженный от старых стен, местами подернутых зеленоватой плесенью.
В зверином прыжке распластавшись, падаю грудью и животом на брусчатку, обдирая кожу и оставляя густые багровые синяки. Но он не успел коснуться земли. Он в моих ладонях. Мой лист. Жизнь моя. Я прячу его за пазуху и боюсь продолжения. Сохранив его у себя, я тоже стану такой же. Живым мертвецом. Бледным вором чужой жизни. Я жду жажды, но она не приходит.
Что-то теплое ворочается под рубашкой. Теплее, явственнее. Удар. Еще удар. Это бьется сердце. Мое второе сердце, рыжее и лиственное.
Лист врастает в грудь. Ничто не сможет
оборвать его теперь.
И он шепчет свои истории прямо в кровь.
Единственная во всем городе. Груши, абрикосы, в цвету, с сочными плодами, с почками или с пожелтевшими листьями. Всё сразу. Все циклы жизни в один момент времени. Засохшая старая береза подпирает собой тоненький клен, дрожащий от ветра.
На яблоне - листья. Каждый лист - линии жизни, линии судьбы. Идентичные тем, что текут по чьим-то ладоням. Линия ума, линия сердца, бугорок Венеры. Каждый лист трепещет и у каждого есть имя. Имя - человек. Когда лист упадет, коснувшись земли, это означает, что жизнь закончилась.
Некоторые привязаны серебристой проволокой к ветвям. Некоторые приклеены, пришиты, залиты стеклом. Все, что угодно, лишь бы продлить свои годы. Это замершие жизни. Старики, никак не могущие умереть, но для чего-то существующие. Некоторые из них ученые или писатели, некоторые сильные маги, и их длящееся здесь оправдано, но в большинстве своем это лишь капризы трусов, боящихся умереть.
Кто-то идет еще дальше. Они не доверяют стали и клею, они не верят, что никто не тронет их жизненную силу. И они срывают свои листья, они носят их на груди, заключая в стеклянные капсулы, в ажурные клетки, в каменные узорчатые медальоны, и только о том трясутся, чтобы никто не сорвал с груди цепочки. Они и не живы уже, ходячие мертвецы. Говорят, они пьют кровь. Никто не видел, но порой в городе пропадают люди, а вчера еще зеленый и полный силы лист - он лежит на земле, засохший и скрюченный.
Я смотрю на эту яблоню и ищу себя. Я чужая здесь. Но если город позвал, может, здесь есть и моя страница. Я нахожу. Он рыжий. Не осенний, а просто сразу вырвался таким из почки. Я смотрю на него, и он покачивается. Гипнотизирует. Шепчет и рассказывает, захлебывается шепотом, торопится поведать свои истории. Иду ближе, вслушиваясь, незряче натыкаюсь на кого-то.
Резкий порыв ветра - и он срывается, он взмывает вверх, в водовороте, в маленьком вихре, он мечется по воздуху, и от этого так кружится голова. Но ведь он упадет...упадет! И, словно читая мысли, он стремительно пикирует вниз, ломая законы природы. Словно легкий тонкий листок тяжелее камня.
Кажется, я слышу свой крик, отраженный от старых стен, местами подернутых зеленоватой плесенью.
В зверином прыжке распластавшись, падаю грудью и животом на брусчатку, обдирая кожу и оставляя густые багровые синяки. Но он не успел коснуться земли. Он в моих ладонях. Мой лист. Жизнь моя. Я прячу его за пазуху и боюсь продолжения. Сохранив его у себя, я тоже стану такой же. Живым мертвецом. Бледным вором чужой жизни. Я жду жажды, но она не приходит.
Что-то теплое ворочается под рубашкой. Теплее, явственнее. Удар. Еще удар. Это бьется сердце. Мое второе сердце, рыжее и лиственное.
Лист врастает в грудь. Ничто не сможет
оборвать его теперь.
И он шепчет свои истории прямо в кровь.
Память требует жертв
Души на блюде под соусом лака.
Плакать, смеяться. Смеяться и плакать.
Смотришь с улыбкой, как бог на Иуду,
Буду, конечно, конечно, я буду.
Овсяные хлопья без запаха злака.
Плакать. Смеяться. Смеяться и плакать.
Вирусы жрут нас до самой основы,
Твой поцелуй. Ядовитый. Багровый.
Небо над нами глумится, верстает
В группки изгоев, не выживших в стае.
Монахи кричат - мир большая клоака,
Что остается? Смеяться и плакать.
Боги взрастили мирок-тунеядца,
Чтобы над ним порыдать. И смеяться.
Слезы всего лишь избыточность влаги.
Мы перед зеркалом. Пьяны и наги.
Если загнусь от простуды и рака,
Что ты решишь - посмеяться, поплакать?
Точки иллюзий. Гвоздями в грудине.
Я для тебя.
Божество посредине.
Слезы уйдут от улыбки паяца.
Вместе ли плакать? Вместе смеяться.
Серость покоя, эмоций ли слякоть.
Жить.
Это значит - смеяться и плакать.
Плакать, смеяться. Смеяться и плакать.
Смотришь с улыбкой, как бог на Иуду,
Буду, конечно, конечно, я буду.
Овсяные хлопья без запаха злака.
Плакать. Смеяться. Смеяться и плакать.
Вирусы жрут нас до самой основы,
Твой поцелуй. Ядовитый. Багровый.
Небо над нами глумится, верстает
В группки изгоев, не выживших в стае.
Монахи кричат - мир большая клоака,
Что остается? Смеяться и плакать.
Боги взрастили мирок-тунеядца,
Чтобы над ним порыдать. И смеяться.
Слезы всего лишь избыточность влаги.
Мы перед зеркалом. Пьяны и наги.
Если загнусь от простуды и рака,
Что ты решишь - посмеяться, поплакать?
Точки иллюзий. Гвоздями в грудине.
Я для тебя.
Божество посредине.
Слезы уйдут от улыбки паяца.
Вместе ли плакать? Вместе смеяться.
Серость покоя, эмоций ли слякоть.
Жить.
Это значит - смеяться и плакать.
Память требует жертв
Одни боги знают, как я хочу твою душу.
Выдрать, вырвать, выпить всю без остатка и спрятать, спрятать ото всех, укрыть там, где никто не прикоснется к ней своими грязными пальцами.
Никто, кроме меня.
Выдрать, вырвать, выпить всю без остатка и спрятать, спрятать ото всех, укрыть там, где никто не прикоснется к ней своими грязными пальцами.
Никто, кроме меня.
Память требует жертв
Я смотрю на тех, кого называют гениальными поэтами, кого любят, кем восхищаются.
И я понимаю, что стихи это не только кровь, кишки и мясо наружу, это еще и хирургическая работа, чтобы вся эта теплая, пульсирующая требуха стала привлекательной. Ювелирная работа со словом, со звуком, с мелодией.
Гений это 1% таланта и 99% пота, как утверждают.
Я не могу, не умею и не хочу ничего шлифовать.
Но ведь так не бывает - чтобы любили за просто так. Чтобы читали, любили, восхищались.
Любимцы пришли к этому сотнями разных путей, и они те, кто они есть.
Но если б только вы знали, как мне уже осточертело доказывать право на любовь.
Где бы то ни было.
И я понимаю, что стихи это не только кровь, кишки и мясо наружу, это еще и хирургическая работа, чтобы вся эта теплая, пульсирующая требуха стала привлекательной. Ювелирная работа со словом, со звуком, с мелодией.
Гений это 1% таланта и 99% пота, как утверждают.
Я не могу, не умею и не хочу ничего шлифовать.
Но ведь так не бывает - чтобы любили за просто так. Чтобы читали, любили, восхищались.
Любимцы пришли к этому сотнями разных путей, и они те, кто они есть.
Но если б только вы знали, как мне уже осточертело доказывать право на любовь.
Где бы то ни было.
Память требует жертв
Вера, любовь, надежда - как три близняшки,
Святоши кричат, орут, мол грехи-то тяжки,
Жгут нас, почти невинных, железом в ляжки,
Ставят на нас, на ничейных дочек, свое клеймо.
Вечер весь как вираж крутой в моторалли,
Чувство себя одиноким роботом Вали.
Много сказано, многое не сказали,
Милая Вечность, станешь ли жить ты своим умом.
Капли сандала выделить щедро в плошку,
Лезвие это игра, ну так, понарошку,
Сумрак поймает, словно простую мошку,
Сумрак вкрадется в нашу грудную клетку тишком.
Пламя не дарит нам ни любви, ни рая,
Сумрак сорвется с губ. До утра сгорая,
Тело очнется утром в углу сарая,
Скрытое только рваным и пыльным пустым мешком.
Старше, а значит - будут вопросы строже,
Вечность оставит клейма на нашей коже,
Мы так похожи, вера-любовь, похожи,
Неба седого край как-то снегом совсем набряк.
Цель обозримей часто в конце паденья,
С неба упав, мы не станем темнее тени,
Пламя отдаст нам света и нас изменит
Вот этого самого, надцатого
мартобря.
Святоши кричат, орут, мол грехи-то тяжки,
Жгут нас, почти невинных, железом в ляжки,
Ставят на нас, на ничейных дочек, свое клеймо.
Вечер весь как вираж крутой в моторалли,
Чувство себя одиноким роботом Вали.
Много сказано, многое не сказали,
Милая Вечность, станешь ли жить ты своим умом.
Капли сандала выделить щедро в плошку,
Лезвие это игра, ну так, понарошку,
Сумрак поймает, словно простую мошку,
Сумрак вкрадется в нашу грудную клетку тишком.
Пламя не дарит нам ни любви, ни рая,
Сумрак сорвется с губ. До утра сгорая,
Тело очнется утром в углу сарая,
Скрытое только рваным и пыльным пустым мешком.
Старше, а значит - будут вопросы строже,
Вечность оставит клейма на нашей коже,
Мы так похожи, вера-любовь, похожи,
Неба седого край как-то снегом совсем набряк.
Цель обозримей часто в конце паденья,
С неба упав, мы не станем темнее тени,
Пламя отдаст нам света и нас изменит
Вот этого самого, надцатого
мартобря.
Память требует жертв
Пара затяжек, бросить, закашляться,
Мозг это липкая серая кашица.
Вы, близлежащие, что же вы ропщете,
На сигарете пишу имя - общее,
Чтобы хоть дымом, хоть ядом и смолами,
Тебя протолкнуть в свою глотку. Уколами
В вену толкать анестетик и камфару,
Я рядом, я здесь - пока просто метафоры.
Звонки телефона от случая к случаю,
Господи, господи, как я соскучилась.
Коротко, зло. Напряжение нервное,
Как мы живем и какими резервами.
Только во сне, в забытье - лишь бы рьянее
В минус уходят мои расстояния.
Мозг это липкая серая кашица.
Вы, близлежащие, что же вы ропщете,
На сигарете пишу имя - общее,
Чтобы хоть дымом, хоть ядом и смолами,
Тебя протолкнуть в свою глотку. Уколами
В вену толкать анестетик и камфару,
Я рядом, я здесь - пока просто метафоры.
Звонки телефона от случая к случаю,
Господи, господи, как я соскучилась.
Коротко, зло. Напряжение нервное,
Как мы живем и какими резервами.
Только во сне, в забытье - лишь бы рьянее
В минус уходят мои расстояния.
Память требует жертв
Столько смерти вокруг, что ширится иммунитет,
Мы не умрем, мы не можем подохнуть, и точка.
Ночью приходят какие-то твари на раут. Не те,
Завтра прибудут похожие. Правда же? Точно.
Голод оставит в нас клочья обширных пустот,
Ночь с головой накрывает подушку оргазмом.
Этот чужой, этот наш, но, пожалуй, что все же не тот,
Мы умираем, бессмысленно, зло, раз за разом.
Каждая точка пути это только простой волнорез,
Что делит на части обширно-бескрайнее море.
Мы не исчезнем, и смерть это просто болезнь,
По типу ветрянки, миомы, простуды и кори,
Немного таблеток, чуть-чуть отлежаться, поспать,
На тысячный раз уже нет ни печали, ни страха.
Смерть охранит нас, как конники Хельмову Падь,
Кто-то придет на могилку поплакать, поахать.
Пафос. Иллюзия. Колется чертополох,
Напяленный смело венком, когда лавр не достался.
Вечер обычен. Не сладок, не горек, не плох,
Смерть приглашает на круг контрданса и вальса.
Так привыкаем за тысячи лет сотни раз умирать -
Руку даем ей с улыбкой, как старой знакомой.
Мы не умрем. И добавив в крыло пару горсток пера,
Решимся взлететь. И увидеть с полета дорогу до дома.
Мы не умрем, мы не можем подохнуть, и точка.
Ночью приходят какие-то твари на раут. Не те,
Завтра прибудут похожие. Правда же? Точно.
Голод оставит в нас клочья обширных пустот,
Ночь с головой накрывает подушку оргазмом.
Этот чужой, этот наш, но, пожалуй, что все же не тот,
Мы умираем, бессмысленно, зло, раз за разом.
Каждая точка пути это только простой волнорез,
Что делит на части обширно-бескрайнее море.
Мы не исчезнем, и смерть это просто болезнь,
По типу ветрянки, миомы, простуды и кори,
Немного таблеток, чуть-чуть отлежаться, поспать,
На тысячный раз уже нет ни печали, ни страха.
Смерть охранит нас, как конники Хельмову Падь,
Кто-то придет на могилку поплакать, поахать.
Пафос. Иллюзия. Колется чертополох,
Напяленный смело венком, когда лавр не достался.
Вечер обычен. Не сладок, не горек, не плох,
Смерть приглашает на круг контрданса и вальса.
Так привыкаем за тысячи лет сотни раз умирать -
Руку даем ей с улыбкой, как старой знакомой.
Мы не умрем. И добавив в крыло пару горсток пера,
Решимся взлететь. И увидеть с полета дорогу до дома.
Память требует жертв
Я не то что люблю, я тобой просто очень больна,
Запрещаю себе выдыхать в междумирие имя.
Где-то в глотке моей будет долгой и вечной война –
Разум пробует быть, но никак мою душу не вынет.
Метастазы тебя прорастают во мне. исподволь,
Заполняя всю грудь. Wenn du weinst, bist du schön, meine Liebe.
Кто сказал, что хочу ощущать на себе эту боль?
А никак без нее. Почему-то оно либо-либо.
Обе слишком больны, но потерян давно белый флаг,
В каблуках напролом по грудной беззащитненькой клетке.
Я, конечно, хочу нам с тобой только всяческих благ,
А могу только рвать тебя в клочья, любимая детка.
Bis zum Tod, bis zum Schluß. Мы его приближаем вполне.
Мой безжалостный враг, мы с тобою запутались рано.
Мы с тобой на войне, мы друг с другом с тобой на войне,
Мы воюем и ждем, до утра не вставая с дивана.
Ich war stolz, ich war krank. Ну и что изменилось с тех пор?
Не для нас расцветут по весне околевшие вербы.
Продолжай говорить. И согреет ли нас разговор,
Может, где-то под утро поймем. Heute Nacht werd` ich sterben.
За тебя, для тебя. Очень сладко тобою болеть,
Выжигать в себе злость через песни и смех понемногу.
Замок пал, от него устоит только хрупкая клеть –
Мой замученный храм. Я хочу уподобиться богу,
Я хочу создавать нам с тобой вместо дома миры,
А не рушить тебя, как дома разрушают талибы.
Я болею. Спаси. Помоги мне протоки открыть
В моей мертвой груди.
Und ich töte dich, weil ich dich liebe.
Запрещаю себе выдыхать в междумирие имя.
Где-то в глотке моей будет долгой и вечной война –
Разум пробует быть, но никак мою душу не вынет.
Метастазы тебя прорастают во мне. исподволь,
Заполняя всю грудь. Wenn du weinst, bist du schön, meine Liebe.
Кто сказал, что хочу ощущать на себе эту боль?
А никак без нее. Почему-то оно либо-либо.
Обе слишком больны, но потерян давно белый флаг,
В каблуках напролом по грудной беззащитненькой клетке.
Я, конечно, хочу нам с тобой только всяческих благ,
А могу только рвать тебя в клочья, любимая детка.
Bis zum Tod, bis zum Schluß. Мы его приближаем вполне.
Мой безжалостный враг, мы с тобою запутались рано.
Мы с тобой на войне, мы друг с другом с тобой на войне,
Мы воюем и ждем, до утра не вставая с дивана.
Ich war stolz, ich war krank. Ну и что изменилось с тех пор?
Не для нас расцветут по весне околевшие вербы.
Продолжай говорить. И согреет ли нас разговор,
Может, где-то под утро поймем. Heute Nacht werd` ich sterben.
За тебя, для тебя. Очень сладко тобою болеть,
Выжигать в себе злость через песни и смех понемногу.
Замок пал, от него устоит только хрупкая клеть –
Мой замученный храм. Я хочу уподобиться богу,
Я хочу создавать нам с тобой вместо дома миры,
А не рушить тебя, как дома разрушают талибы.
Я болею. Спаси. Помоги мне протоки открыть
В моей мертвой груди.
Und ich töte dich, weil ich dich liebe.
Память требует жертв
С тишиной в голове знакома. За какие мои грехи
Бьются там, в глубине разлома, недописанные стихи?
Бьются в ритме простого танго. Шаг, поддержка. Поддержка ли?
Это где-то на левом фланге мое сердце чуть-чуть шалит.
Спотыкаюсь на битых стеклах под приглядом луны седой,
Это юбка моя промокла и окрасилась вся рудой.
Мы любили и танцевали, мы роняли улыбки вниз.
Если музыка вся в рояле, для чего тогда пианист?
Если нежность и страсть - земное, то любовь - несвященный храм.
Преисполненные войною, мы танцуем по всем мирам.
Они плачут и тянут руки. Разве есть они у стихов?
Кто бы взял меня на поруки и избавил от всех грехов,
Кто бы моим первым снегом, чьи покровы вот-вот падут.
В этом городе серо-пегом отыщу я свою беду.
Где-то по небу скачут кони, бог-пастух их с утра пасет,
Буду черточкой на ладони и чертой, за которой - всё,
Всё срывается, стонет, бьется, всё срывается к нам во тьму.
Это солнце на дне колодца зазывает меня саму.
На руках моих кровостоки, сумрак вечен и нелюбим.
Вот такие из нас пророки, в своих танцах себя дробим.
Эти танцы, слова и песни тянут нас как шальной магнит.
Мы нездешние, мы не здесь, но... наша тьма нас внутри хранит.
Бьются там, в глубине разлома, недописанные стихи?
Бьются в ритме простого танго. Шаг, поддержка. Поддержка ли?
Это где-то на левом фланге мое сердце чуть-чуть шалит.
Спотыкаюсь на битых стеклах под приглядом луны седой,
Это юбка моя промокла и окрасилась вся рудой.
Мы любили и танцевали, мы роняли улыбки вниз.
Если музыка вся в рояле, для чего тогда пианист?
Если нежность и страсть - земное, то любовь - несвященный храм.
Преисполненные войною, мы танцуем по всем мирам.
Они плачут и тянут руки. Разве есть они у стихов?
Кто бы взял меня на поруки и избавил от всех грехов,
Кто бы моим первым снегом, чьи покровы вот-вот падут.
В этом городе серо-пегом отыщу я свою беду.
Где-то по небу скачут кони, бог-пастух их с утра пасет,
Буду черточкой на ладони и чертой, за которой - всё,
Всё срывается, стонет, бьется, всё срывается к нам во тьму.
Это солнце на дне колодца зазывает меня саму.
На руках моих кровостоки, сумрак вечен и нелюбим.
Вот такие из нас пророки, в своих танцах себя дробим.
Эти танцы, слова и песни тянут нас как шальной магнит.
Мы нездешние, мы не здесь, но... наша тьма нас внутри хранит.
Память требует жертв
Когда-нибудь все будет по-другому,
Не по следам, а просто вслед идти.
Из всех дорог, что нас уводят к дому,
Одна из них отложится в кости.
Когда-нибудь всё это будет с нами,
Весь мир замрет, голодный и иной.
И небо нарисует свой орнамент
На наших крыльях, вспухших за спиной.
Из темноты, из мрака подворотен
В утробу резво ринется тоска.
И если мир придуман и бесплотен,
То сколько можно боль в себе таскать?
Мы не умрем. Отринув оболочку,
На новый круг шагнем через порог.
И на заре пылает и клокочет,
Тот самый мир, что будто бы продрог.
Когда-нибудь вернемся из запаса,
Война за Вечность, память и весну.
Наш новый дом - обычный, неопасный,
И, пряча яд с клыками под десну,
Несмелый шаг за огражденье крыши,
Боясь крылом попасться в провода.
Мы сможем выше, мы ведь можем выше.
Когда-нибудь, когда-то точно. Да.
Не по следам, а просто вслед идти.
Из всех дорог, что нас уводят к дому,
Одна из них отложится в кости.
Когда-нибудь всё это будет с нами,
Весь мир замрет, голодный и иной.
И небо нарисует свой орнамент
На наших крыльях, вспухших за спиной.
Из темноты, из мрака подворотен
В утробу резво ринется тоска.
И если мир придуман и бесплотен,
То сколько можно боль в себе таскать?
Мы не умрем. Отринув оболочку,
На новый круг шагнем через порог.
И на заре пылает и клокочет,
Тот самый мир, что будто бы продрог.
Когда-нибудь вернемся из запаса,
Война за Вечность, память и весну.
Наш новый дом - обычный, неопасный,
И, пряча яд с клыками под десну,
Несмелый шаг за огражденье крыши,
Боясь крылом попасться в провода.
Мы сможем выше, мы ведь можем выше.
Когда-нибудь, когда-то точно. Да.
Память требует жертв
Больно, конечно, но мы через боль чуть взрослее, шкурки меняем на наших бессмертных телах. Солнце проходит созвездие Водолея, глядишь - вот и замужем, вот уже родила. Больно, конечно, но сами до капли виновны, горишь на костре, но от этого всё ж теплей. Солнце проходит уже по созвездию Овна. Светит. Пожалуйста, хватит горючих соплей.
Не знаю, мне как бы еще не набить оскомин, если уже понабила больших синяков. Пластыри. Каждый невролог каплю знаком, и каждый ублюдок зовет посетить свой альков. Осень, как правило, ласково бьет нас навылет, крутит резьбу и, конечно, подтянет колки. Яд бы свой горький так надо куда-нибудь вылить, остро поставить вопросы для каждой строки.
Пусть говорят, что становимся проще и мельче, ветер бродяжный обходит нас всех стороной. Может, однажды я просто тебя не замечу - станет целее та кукла, что названа мной. Страшно от мыслей и, кажется, даже противно, только сломать бы, оставив тебя без меня. Резкая смерть. Посмотри, он был очень спортивный, очень хотел этот мир бесконечно менять.
Выбрала, знаю. Но только не "мы" и не "будем", выбор звучал, и слова меня бросили в пот. Я растекаюсь как чай на фарфоровом блюде, в кучку поплоше собрать себя пробую под взглядом чужим, равнодушным, но слишком измятым. Глотаю таблетки и шью с простыней паруса. Комната полнится запахом хлеба и мяты, муза приходит - похмельна, раздета, боса, падает спать, занимая пространство кровати, вечер пустынен, прохладен и капельку юн. Ты захотела - и стало не "мы", а "ну хватит". Дверь закрывается, мы отбываем в июнь.
Снова ноябрь, и это смешно и знакомо, чья теперь очередь статуей скорбной застыть? Пью валидол и ныряю безмысленно в омут, сняв перед боем с границы сознанья посты. Может быть, это лишь новая степень свободы, повод прибраться в кладовках бездонной души. Тьма входит в окна и комнату взглядом обводит, тихо вздыхает и смехом печальным шуршит.
Больно. И, кажется, папа, я все же взрослею, пью каркаде и послушно жую аскорбин. От батарей в моей комнате все же теплее, если не ломится в глотку тоска из глубин. Мы расставляем по графику все неудачи, завтра по плану разбитого сердца ремонт. Бросит на стол хирургический мастер, а значит, после войны мы вкрадемся в наш местный бомонд. Лучше не знать, что поднимется после хирурга, стёкла стряхнет и раскроет пустые глаза. Пишут на скорость нам новые сны драматурги, пробуют вывести мысли из круга и за грани, которых мы каждую ночь так боялись. Пишут, велят - не стесняйся, попробуй, играй. Доктор поправит очки. Будет психоанализ. Будет попытка заставить уверовать в рай.
После тебя мое время пока что застыло. Верность свободе, наверное, милая, враг. Боль от потери целует незримо в затылок, требует взять перерыв и какой-то антракт. Значит, тебе не нужна уже я - вот такая: рыжие волосы, гвоздики в ряд по хрящу. Каждую ночь с того дня я тебя отпускаю,
может,
когда-нибудь
все-таки
отпущу.
Не знаю, мне как бы еще не набить оскомин, если уже понабила больших синяков. Пластыри. Каждый невролог каплю знаком, и каждый ублюдок зовет посетить свой альков. Осень, как правило, ласково бьет нас навылет, крутит резьбу и, конечно, подтянет колки. Яд бы свой горький так надо куда-нибудь вылить, остро поставить вопросы для каждой строки.
Пусть говорят, что становимся проще и мельче, ветер бродяжный обходит нас всех стороной. Может, однажды я просто тебя не замечу - станет целее та кукла, что названа мной. Страшно от мыслей и, кажется, даже противно, только сломать бы, оставив тебя без меня. Резкая смерть. Посмотри, он был очень спортивный, очень хотел этот мир бесконечно менять.
Выбрала, знаю. Но только не "мы" и не "будем", выбор звучал, и слова меня бросили в пот. Я растекаюсь как чай на фарфоровом блюде, в кучку поплоше собрать себя пробую под взглядом чужим, равнодушным, но слишком измятым. Глотаю таблетки и шью с простыней паруса. Комната полнится запахом хлеба и мяты, муза приходит - похмельна, раздета, боса, падает спать, занимая пространство кровати, вечер пустынен, прохладен и капельку юн. Ты захотела - и стало не "мы", а "ну хватит". Дверь закрывается, мы отбываем в июнь.
Снова ноябрь, и это смешно и знакомо, чья теперь очередь статуей скорбной застыть? Пью валидол и ныряю безмысленно в омут, сняв перед боем с границы сознанья посты. Может быть, это лишь новая степень свободы, повод прибраться в кладовках бездонной души. Тьма входит в окна и комнату взглядом обводит, тихо вздыхает и смехом печальным шуршит.
Больно. И, кажется, папа, я все же взрослею, пью каркаде и послушно жую аскорбин. От батарей в моей комнате все же теплее, если не ломится в глотку тоска из глубин. Мы расставляем по графику все неудачи, завтра по плану разбитого сердца ремонт. Бросит на стол хирургический мастер, а значит, после войны мы вкрадемся в наш местный бомонд. Лучше не знать, что поднимется после хирурга, стёкла стряхнет и раскроет пустые глаза. Пишут на скорость нам новые сны драматурги, пробуют вывести мысли из круга и за грани, которых мы каждую ночь так боялись. Пишут, велят - не стесняйся, попробуй, играй. Доктор поправит очки. Будет психоанализ. Будет попытка заставить уверовать в рай.
После тебя мое время пока что застыло. Верность свободе, наверное, милая, враг. Боль от потери целует незримо в затылок, требует взять перерыв и какой-то антракт. Значит, тебе не нужна уже я - вот такая: рыжие волосы, гвоздики в ряд по хрящу. Каждую ночь с того дня я тебя отпускаю,
может,
когда-нибудь
все-таки
отпущу.
Память требует жертв
Зачем тебе, свет мой, тяжелые латы,
Зачем тебе, свет мой, вся эта броня?
В своей темноте мы все были крылаты,
Но ты отторгаешь посмертно меня.
Звенят колокольцы на плохонькой шапке,
Ты плачешь, мой шут? Ну да полно, терпи.
Делишки у мира ни валко, ни шатко,
Фенрир гложет солнце, сорвавшись с цепи.
Ладони, держащие мир, так дрожали,
А мир содрогался, и длился разлом.
Крылатая тьма покидает скрижали
И ломится в ваши дома. Поделом.
Ты хочешь сказать? Но на нитку зашиты
Прекрасные губы на бледном лице.
Холодная дева посадит самшиты.
И Вечность замкнется в безумном кольце.
Во время чумы так же длится пирушка,
И так же безумствует худенький шут.
Щекочет ногтями и шепчет на ушко
Тебе твоя тьма – уходи, я прошу.
И полнится светом больничным палата,
И свет разгоняет усталую тьму,
Она забывает о том, что крылата,
Кивает – конечно, конечно, пойму.
Рассвет зачинает на небе ублюдка,
Надкусанным солнцем гордится Фенрир.
Шут дремлет за троном, печально и чутко,
За пазухой пряча свой начатый мир.
Зачем тебе, свет мой, вся эта броня?
В своей темноте мы все были крылаты,
Но ты отторгаешь посмертно меня.
Звенят колокольцы на плохонькой шапке,
Ты плачешь, мой шут? Ну да полно, терпи.
Делишки у мира ни валко, ни шатко,
Фенрир гложет солнце, сорвавшись с цепи.
Ладони, держащие мир, так дрожали,
А мир содрогался, и длился разлом.
Крылатая тьма покидает скрижали
И ломится в ваши дома. Поделом.
Ты хочешь сказать? Но на нитку зашиты
Прекрасные губы на бледном лице.
Холодная дева посадит самшиты.
И Вечность замкнется в безумном кольце.
Во время чумы так же длится пирушка,
И так же безумствует худенький шут.
Щекочет ногтями и шепчет на ушко
Тебе твоя тьма – уходи, я прошу.
И полнится светом больничным палата,
И свет разгоняет усталую тьму,
Она забывает о том, что крылата,
Кивает – конечно, конечно, пойму.
Рассвет зачинает на небе ублюдка,
Надкусанным солнцем гордится Фенрир.
Шут дремлет за троном, печально и чутко,
За пазухой пряча свой начатый мир.
Память требует жертв
Возвращайся в мой дом, мой оставленный в прожитых жизнях,
Мой Целитель, мой свет, мой последний седьмой лепесток.
Дождь сочится с небес в мою глотку, оттуда и брызнет,
Словно это и есть всей воды занебесной исток.
Этот мир слишком слаб или наши тела ослабели,
Он не выдержит нас, он разрушит - ну или его
Мы разрушим до дна, до основ, до его колыбели,
И мы выйдем опять из миров будто из берегов.
Я врачую себя, только плоть, ну а надо бы душу,
Как ее исцелить, коль растащена вся по частям.
Солнце злится и жжет, до пустой оболочки нас сушит,
А дожди всё идут, а дожди очень сильно частят.
Этот мир породит слишком много нейтральных истоков,
Они вступят в войну, чтоб самим же себе проиграть.
В небе многим из нас в этот раз до того одиноко,
Что готовы найти сотни воинов в новую рать -
Друг на друга идти. Пусть тоска бы с ума нас сводила,
Пусть болото бы жгло в нашу честь колдовские огни.
Для чего где-то в нас спит пока первородная сила,
Если мир не дает - и не может - себя изменить.
Он закончится. Пусть. Застывание смерти подобно,
Он не выдержал нас, прилетевших сюда отдохнуть.
Мы не там родились. Мы лишь гвозди под крышкою гроба,
Но не нам принимать на себя полной эту вину.
Прогорают миры. На останках рождаются звезды,
Их холодная страсть может только одно предсказать:
Мир родит колдовство, но родит его слишком уж поздно,
Мир увидит себя отражением в наших глазах.
Мой Целитель, мой свет, мой последний седьмой лепесток.
Дождь сочится с небес в мою глотку, оттуда и брызнет,
Словно это и есть всей воды занебесной исток.
Этот мир слишком слаб или наши тела ослабели,
Он не выдержит нас, он разрушит - ну или его
Мы разрушим до дна, до основ, до его колыбели,
И мы выйдем опять из миров будто из берегов.
Я врачую себя, только плоть, ну а надо бы душу,
Как ее исцелить, коль растащена вся по частям.
Солнце злится и жжет, до пустой оболочки нас сушит,
А дожди всё идут, а дожди очень сильно частят.
Этот мир породит слишком много нейтральных истоков,
Они вступят в войну, чтоб самим же себе проиграть.
В небе многим из нас в этот раз до того одиноко,
Что готовы найти сотни воинов в новую рать -
Друг на друга идти. Пусть тоска бы с ума нас сводила,
Пусть болото бы жгло в нашу честь колдовские огни.
Для чего где-то в нас спит пока первородная сила,
Если мир не дает - и не может - себя изменить.
Он закончится. Пусть. Застывание смерти подобно,
Он не выдержал нас, прилетевших сюда отдохнуть.
Мы не там родились. Мы лишь гвозди под крышкою гроба,
Но не нам принимать на себя полной эту вину.
Прогорают миры. На останках рождаются звезды,
Их холодная страсть может только одно предсказать:
Мир родит колдовство, но родит его слишком уж поздно,
Мир увидит себя отражением в наших глазах.
Память требует жертв
На полтакта письмо. Дорогая, любимая женщина,
Мой характер не мёд, и не шелк мое каждое слово.
Только кровью теку я во славу твою ежемесячно,
Я такая святая. Как шлюха, крещеная снова.
В моем кофе коньяк. Наливаю немного застенчиво,
Посмотреть бы сейчас нам с тобою в упор друг на друга..
Прилетайте скорей, мои нежные белые птенчики.
В эту ночь начинается снова моя Кали-юга.
На охоту на нас этой ночью бросаются демоны,
Как-то страшно, когда растворились в веках сателлиты.
Угадай, моя милая, что я сейчас сижу делаю.
Заряжаю ружье. Заходите, ребята. Открыто.
Мой характер не мёд, и не шелк мое каждое слово.
Только кровью теку я во славу твою ежемесячно,
Я такая святая. Как шлюха, крещеная снова.
В моем кофе коньяк. Наливаю немного застенчиво,
Посмотреть бы сейчас нам с тобою в упор друг на друга..
Прилетайте скорей, мои нежные белые птенчики.
В эту ночь начинается снова моя Кали-юга.
На охоту на нас этой ночью бросаются демоны,
Как-то страшно, когда растворились в веках сателлиты.
Угадай, моя милая, что я сейчас сижу делаю.
Заряжаю ружье. Заходите, ребята. Открыто.