Можно всех кукол сломать,
Сжечь свои детские книжки.
Можно - психушка, тюрьма,
Люди, ненужные слишком.
Можно - предательство, боль,
Драка до льющейся крови,
Можно тот самый любой,
Который у края не ловит.
Можно сжигать дневники,
Школьные в клетку тетради.
Обрывки неспетой строки -
Пульс-то, он с ритмом не ладит.
Можно - женитьба, развод,
Сын или дочка в коляске.
Можно - начальник урод
И грязные пошлые сказки.
Можно - огонь и вода,
На бегу перебитая лапа.

Но детство уходит тогда,
когда
умирает
папа.

Незнакомка видит десятки снов, помнит ладно бы через раз. В ее жилах красная, как вино, кровь течет как у всех у нас. Она гладит звездных своих собак, чешет солнечного кота. Под окном на грядке растет табак, нет, не курит, а просто так. Ее замок хрупкий из хрусталя возражает семи ветрам. Она любит петь и в лесу гулять и не любит любовных драм. Ее взгляд лазурен, и голос чист, и ажурно ее шитье. Ты ее полюбишь, увы, флейтист, ты уже полюбил ее.
Ты ее не сманишь, не позовешь, как десятки бездомных крыс. И твой взгляд пылающий, словно брошь, на корсаже ее повис. Огонек дрожащий твоей свечи на пути разгоняет мрак, будто может этот огонь лечить, будто пламя заменит зрак, око солнца, то, что ушло давно, будто монстры уйдут с пути. Этот путь опасен, опасен, но ты ведь хочешь туда идти. Ну вот карта, хлеб, вот тебе вода. И, пожалуйста, не болей. Твои песни будут звучать всегда громче дюжины чьих-то флейт. Если будет путь чуть страшнее сна, если к нам не придет апрель, доставай ее из чехла, она сотворит тебе злую трель, чтобы ночь шарахнулась от тропы, чтобы голос сумел звучать. Если слышишь вслед перебор копыт - флейта будет сильней меча.
По губам древесный стекает сок, в светлых прядях ее цветы. И на крыльях птицы полет высок, не боишься же высоты? Ее голос мед, ее слово плен, с каждой полночью всё светлей. Она катит яблочко на столе и не жалует королей. Она знает эту чужую жуть, по попавшимся ей скорбя. И она хранила б твой темный путь, если б знала она тебя.
Этот сон, конечно же, так хорош, если только бы он не врал. Ты, шатаясь, вновь, во весь рост встаешь, понимая - уже пора. Тебе можно лет где-то двадцать дать, ты улыбчив и белобрыс. Пролегает путь твой сквозь города, где на улицах сотни крыс. Этот город, может, собой хорош, маловато лишь здесь котов. Улыбаясь, флейту ты достаешь, нынче счастлив и жить готов. Песня льется звонко с горячих губ и из воздуха, что во рту. Солнце встанет будто бы на бегу, проливая на город ртуть. Ты уходишь ночью, крадясь в тени, убегая к своей мечте. Раз убили песню твою они, ты уводишь у них детей. Море бьется в берег, твой путь волнист, сотни стоптаны башмаков. Город просит милости, эй, флейтист! Ах, не слышит он - далеко.
Она кормит птиц на своем окне, посылая привет богам. Ее манит небо, а вовсе не тянет к созданным берегам. В ее пальцах нить оживляет холст, по прозрачной канве летя. Кот из солнца лижет пушистый хвост - это значит, что быть гостям.
На колени рухнув у самых ног, не дойдя до конца ступень, ты прошепчешь, что отыскал и смог наконец-то увидеть день. Ты коснешься платья ее слегка цвета солнечного утра. И впервые дрогнет твоя рука, если ты вдруг начнешь играть. Она даст напиться тебе воды, поцелует тебя в плечо. Как же руки ласковы и худы, а дыхание горячо!
В новой песне новый откроешь лист. Если песня тебя вела, полюбивший вечную, ты, флейтист, тоже станешь теперь крылат.

Они ходят по дому, да о кафель стучат когтями,
Обещают несчастье, кровавую боль-беду.
Пригласишь их войти - так и будут твоими гостями,
Не захочешь их звать - все равно ведь они войдут.
Не смотри в зеркала, когда свет погасили в квартире,
Это мертвые дети оттуда на нас глядят.
Встретишь взгляд за стеклом - вот и дверь распахнешь им пошире,
В их пустые глаза добровольно сдыхать придя.
Они ломятся в стекла, на кухне гремят посудой,
Приглашают прийти, пообщаться в который раз.
Кто, скажи мне на милость, на помощь придет и осудит,
Когда мертвые тени посмотрят из наших глаз.
Оставайся в постели, как сильно тебя бы ни звали,
Только там мои символы душу твою хранят.
Они прячутся днем в полутемном ничейном подвале,
И не ждут повстречать в твоем отраженье меня.
Они ночью скребутся в пустом, непроветренном зале,
Твои страхи и боль собираясь в себе копить.
Ну, доволен ты сказкой, которую я рассказала?
Это сказка, но лучше на шум не вставать.
Лучше спи.

Осень так любит смотреть понимающе,
Так целовать, горячо и неистово.
Где-то из ребер не вытащен май еще,
Пишет симфонии он пианистом. Во
Самой плоти прорастает немыслимо,
Осени нежной слепое бессмертие.
Это не я с ним живу, и не мы с ним, а
Звездная ночь, но не верьте, не верьте ей.
Кто-то шепнет - это непозволительно,
Мая исконно уже покаяние.
Осень приходит в пустую обитель, но
Рушить не может судьбы, пока я не ей
Жарко молюсь, на излом, обличающее,
Май уводя прочь от камня алтарного.
Стой, моя милая, дай хоть бы чай еще
Выпить до дна. Он не слишком-то стар, в него
Верят пока, правда, он так несносен и
Юн без конца, что терзает отчаянье
Я не приду поклониться в пол осени,
Толку? Налей еще, милая, чая мне.

Стол накрыт к празднику. Новехонький сервиз на двенадцать персон. Кто знает, может, все чашки и не понадобятся, но пусть будут запасные. Мало ли, вдруг разобьется чья-то, вдруг понадобится импровизированная вазочка для небольшого букета цветов. Фиалок или незабудок.
Она никогда не любила роз, орхидей и прочих искусственных растений, чья единственная ценность была лишь в цене. Сомнительная, надо сказать. Нет, простые полевые цветы были ей милее, да их обычно и приносили ей – каждый день. Розы тоже, да и гвоздики, но гвоздики это же вообще издевательство, кто сказал, что их можно дарить?!
Стол накрыт, скромный такой. Всего-то лишь фрукты, легкие закуски и торт. Но над тортом она маялась половину ночи. Эту половину ночи кто-то спал спокойно. А кто-то не очень, но она была очень занята: никак не получалась шоколадная глазурь, а это, знаете ли, не шутки.
Расправив простое черное платье, она уселась ждать. Вообще-то, времени гостям назначено не было, да и списка не было как такового. Кто придет, тот и придет, что уж принуждать. Живет она, конечно, не сказать чтобы близко, не сказать чтобы очень уютно, но не сырая ж пещера. Вот, электричество, отопление, горячая и холодная вода. С горячей, правда, перебои, но можно и на плите нагреть пару кастрюль, делов-то.
Пришло сообщение от шефа. Он, как и всегда, желал трудовых успехов и выражал надежду, что сотрудничество будет долгим и плодотворным. Ничего оригинального, такие тексты он, наверное, под копирку слал всем сотрудникам. Они не очень-то общались между собой. Индивидуальный характер работы, разъездной, все вечно в командировках, на ходу, на бегу. Правда, вчера девица из соседнего отдела мимоходом поздравила в коридоре «с наступающим» и сунула в руку шоколадку. С орехами. А у нее на орехи аллергия.
Время к вечеру, а никого так и нет. Ну, может, задержались на работе или на дорогах пробки. А что не звонят – так это хотят сюрприз сделать. Точно-точно.
Ближе к полуночи она поняла, что никто опять не придет. Вздохнула и отрезала себе большой кусок от именинного пирога. Ну вот, опять жрать сладкое на ночь, подумала с некоторой долей садизма.
Коса в углу сочувственно лязгнула.
- Тихо ты, - устало огрызнулась Смерть. – И без тебя тошно.
С днем рождения ее опять никто так и не поздравил. Сволочи. Завтра она перевыполнит и дневной план, и за сегодняшний отгул отработает сполна, еще и на сверхурочные заработает. Ни смс-ки, ни открытки. Сложно, что ли? Уроды, мать их. Пнув ни в чем не повинный столик, благополучно уронила на пол и торт, и фрукты, и новый сервиз, разлетевшийся осколками.
В дверь постучали. Правильно, звонок уже несколько месяцев не работает. Чертыхаясь, Смерть подлетела к двери.
- Кого еще черти принесли? – гаркнула она. Да-да, бабуля говорила, что это неженственно, но бабуля ж не слышит.
- Это Таня, - отозвалась дверь детским голосом.
Раздраженно щелкнув замком, она увидела на пороге маленькую девочку. Соседку сверху. С букетиком ландышей.
- С днем рождения, - тихонько поздравила она. Громче говорить она не могла, горлышко слабенькое. Да и сама слабенькая, на чем только душонка держится. Врачи из областной клиники уже больше года говорили ее маме, что девочка не проживет и месяца. Каждый месяц говорили и каждый месяц ошибались.
Смерть стояла дура дурой в заляпанном глазурью платье, с порванным на пальце чулком и встрепанными волосами. Кашлянув, независимо поправила подол и сделала шаг в сторону.
- Чай будешь?
- Буду, - кивнула соседка. И, предупреждая вопрос, хитро улыбнулась. – Мама не потеряет, она знает, что я к тебе пошла.
По идее, есть торт с пола не очень гигиенично и очень некультурно, но вполне себе вкусно, особенно если делать это руками, а еле теплый чай пить по очереди прямо из носика чайника. Ландыши гордо топорщились из уцелевшей чашки.
Когда гостья ушла, Смерть поленилась прибираться. Потом, решила она, не заведутся же тараканы. Перед тем, как завалиться спать, нужно было сделать только одно дело. Вычеркнуть Танечку из списка работы на завтра.

Желанием, страстью влеком,
Мой бог совершает проступки.
А я все блуждаю гудком
В тобою неподнятой трубке.
Когда-то закончится ночь,
Дарившая полный плащ яда;
Мне даст мироздание дочь -
Продолжить меня беспощадно,
Когда я закончусь внутри,
В рассрочку, в кредит и дисконтно.
И дочь моя тоже сгорит,
Вот так же продолжившись в ком-то.

Символ господа - крестик новый.
Тишина и разбитый рот.
На окне след слепой подковы,
Лошадь пегая у ворот.
Темноты сухой полстакана,
Полусладкого света в пасть.
Пламя глаз твоих - два капкана,
Не подохнуть и не упасть.
Чай без сахара, кофе черный,
Горечь желчи в закрытом рту.
Задушевное мое порно.
Манят демоны за черту.
Всё-то сказки, когда налево,
Наркотический злой кумар.
Тебе сына рожает Ева,
Дура, справится ли сама.
Проку - эта, вон та, другая.
Тартар схлопнет голодный зев.
Хочешь, я тебе настругаю
Из ребра еще сотню Ев?

В сонном небе полощет гроза,
На земле распухают ручьи.
У Марии такие глаза
Золотые, но будто ничьи.
У Марии такие ступни,
Что негоже касаться земли.
А толпа всё кричала "Распни!"
И рыдала, деля на нули.
Мир живет только в танце ее,
Пьет грудное ее молоко.
Под окном кто-то стансы поет,
Отбивая мотив каблуком.
За портьерой укрывшись в тени,
Она смотрит украдкой во двор.
Никого, никого не винит,
Будь убийца, мучитель ли, вор.
У нее седины серебро,
Истекает из нежных висков.
Как бы взять ее да побороть,
На изломе горящих веков.
У Марии в дыханье тепло,
Что согреет холодной зимой.
Мотыляет по реченьке плот,
На котором слепой и немой.
Солнце в ребра уходит в закат,
Жжет клеймо на разверстой груди.
Она будет тогда предрекать,
Когда бросят сквозь дверь "уходи".
Слов не злато - дешевая медь,
Мы бросаем медяшками слов.
На Марию так страшно смотреть
Краем глаза, поверх всех голов.
Во дворе во пруду караси,
В собутыльниках только ночь. Я
Все хотела у девы спросить:
Чья ты, девка? Мария ничья.
Пляшет девушка - мир всё живет,
Мир танцует, грохочет трамвай.
И вздыхает - ничья. Не в новьё.
Хочешь, буду твоя? Наливай!

Если слово мое грубый серый гранит,
То твое как стежки вдоль по шелковой ткани.
Кто-то должен тебя в перепутьях хранить,
Даже если потом меня рядом не станет.
Кто-то должен вести тебя твердо назад
Через сны, что похожи на бред наркомана.
Обвивает ступни золотая лоза,
Мои песни похожи на сказки шамана,
Если это какой-то неверный шаман,
В чей хребет и костяк вечный город врастает.
Кто-то должен хранить тебя, если сама
Я уйду по пути улетающей стаи.
В переулках времен нет подсказок пути,
Ветер сносит в лицо брызги синего моря.
Я смогу не всегда рядом быть, ты прости,
В небе северных стран за тебя вьюги спорят.
В небе меньше созвездий, чем смотрящих глаз,
На руках и земле следы белого мела.
Кто-то должен хранить тебя, пусть в прошлый раз
Отыскать и спасти тебя я не сумела.

Мир выражается в жажде и вечном касании,
Дорога встает на дыбы и уводит в кювет.
В моей маленькой и заочно любимой Германии
В эту минуту как раз наступает рассвет.
Кого мне теперь обвинить в аллергическом насморке,
Если сама забываю таблетки послушно глотать.
И с фотографий в просроченном загранпаспорте
Глядит то ли та, то ли вовсе чужая, не та.
Слоны устают на себе содержать полушарие,
Кивать на прощание нам и тому кораблю.
Кран капает в кухне, темно, да и где б мы с тобою ни шарились,
Я верю тебе, а себя до сих пор не люблю.
Об книжный листок можно запросто больно порезаться,
Книги глядят на меня и мешают уснуть.
Да и где-то в моем не совсем положительном резусе
Начинается клекот с обратным отсчетом минут.
По-немецки поют что-то в плеере, там слово за слово,
Искать в словаре перевод и писать его снова точь-в-точь.
Я убираюсь из дома, почти что не спавшая, засветло,
В меня - жаль - не ждущей Германии все еще ночь.