Полтора месяца, чтобы начать говорить о самом важном. Двенадцать часов, чтобы вобрать в себя все оттенки голоса. Пять минут, чтобы влюбиться в улыбку. И пропасть.
В какие-то моменты мне начинает казаться, что я постигла смысл жизни. Осознала ее же цель. Пути ее достижения. Остается только следовать колее. Что теперь все будет если не хорошо, то хотя бы терпимо. Стабильно и просто. «Ха!» — говорит мироздание. И все идет к черту. Мир рушится, всю жизнь перемалывает. И остаешься сидеть на груде осколков, которые, в довершение всего прочего, больно впиваются в жопу. В этом тоже, наверное, есть некоторая стабильность. Только нет никакой закономерности.
Милорд обещает мне абсент Он зелёный Абсент, не милорд Хотя он тоже зеленеет, когда не спит ночами Зелёный, как авада Милорд хочет меня убить И это так безудержно прекрасно
В сказках, помните, скрип и скрежет — в дверь стучатся. И ничего. Мы умеем любить, но реже это делаем в страшный год, мы умеем стучаться в двери, после этого лишь молчать. Мир не учит нас ждать и верить — улыбающихся волчат; лишь упрямо идти по следу, сквозь пожары и посвист пуль, не надеяться на победу. Не предсказывая свой путь, продвигаться как лягут фишки — мир безжалостен и свинцов. Но я помню тебя, я слишком четко помню твое лицо.
За грудиной темно и голо, под снотворным тоска видней; у русалочки был лишь голос, его хватит на пару дней — расплатиться за тень покоя. Виновато свербит внутри: мы не знаем, что мы такое — начинай со мной г о в о р и т ь. По экранам и континентам расползаются голоса. Мы остались одни — memento; друг за друга болеть, спасать. Но надежду не взять на вынос, мира крутятся жернова. Я смотрю на тебя — ты вырос, это больно осознавать.
В детских сказках легко до дрожи, долго-счастливо, в один день. Мы же знаем, что нам дороже лишь конкретные из людей. В старых сказках легко и просто — мы герои не этих книг, жертвы нового Холокоста, в мир вошедшего напрямик. Это слишком смешно — быть вместе, после столько недель так вдруг, но финалом всех путешествий взгляд в глаза и неловкость рук, доля слаще всех прочих доль, но мы застряли в чужой войне. Подпускать тебя ближе — больно. Отпустить же еще больней.
героиновые нити прошивают кости тела. искажение событий. сны как будто наяву. собираю мысли в бусы — я не этого хотела, ложь, как прежде, безыскусна. только этим и живу.
сладкий дым вползает в глотку, разделяет до и после, с болью разговор короткий — слишком много для одной. не смотри так, не касайся и не задавай вопросы, все вопросы мимо кассы, мы вдвоем уйдем на дно.
сны морфинового цвета, снежно-белые глазницы, говори со мной, но это сгинет в путах тишины. тот, кто в теме, смотрит косо — больше ничего не снится. что ж, у каждого свой способ защититься от войны.
Наверное, мне бы стоило ввести еще и тэг «ролевое», чтобы не пугать других и создавать иллюзию отстраненности для себя. Но как же невыносимо лень расставлять его по старым записям. И как непередаваемо тяжело отделить реальность от вымысла порой. Если я и сама-то лишь набор слов и образов, не более. Подставка для клавиатуры.
Январь месяц непреходящей простуды, непобедимой бессонницы и нескончаемого текста. Они выжирают нутро, оставляя от меня лишь тонкую шкурку. Сомнительный трофей.
Нехитрые подсчеты говорят, что за последние 30 часов (с перерывом на два часа дремы и беготню по делам) я слила из собственных вен более 37 тысяч знаков чистого текста. Все туда же, в игру, которая уже больше, чем игра: то ли катализатор безумия, то ли спасательный круг от него же. Внимание, знатоки, вопрос: что убьет меня раньше - бессонница, эмоциональное выгорание или этот самый текст?
Человек без сна это жалкое зрелище. Я чувствую себя глупой и слабой. Мыслей слишком много, а я не могу их быстро думать. Наверное, если бы я смогла взять себя в руки и быстренько их передумать, я смогла бы уснуть. Правда, на их место могут прийти другие, незнакомые, пугающие, а к этим я уже привыкла и почти полюбила.
Раньше я спала днем, а теперь не могу и днем. Нормой называют восемь часов в сутки. Повезет, если выбираю норму за трое. Если за двое - это уже счастье. Бегаю на кофеине, упрямстве и тексте.
Текста во мне слишком много. И вокруг тоже. Он струится сквозь тело. И по телу. И из него. Я даже не знаю, кто кого пишет, он меня или я его. Наверное, уже первое. Чужие слова обладают проникающей способностью, формой, объемом и значением. Все, что означено словами, ощущается всем телом. Вкус, запах, свет, положение, движение. Все, что будет сказано мной, сначала проживается нервными волокнами, а потом струится через пальцы в клавиатуру.
Мелаксен, фенобарбитал. Пустырник, персен. Таблетки от аллергии — чтобы ничего не мешало дышать в постели. Кеторол, потому что невыносимо болит голова. Миорелаксанты, чтобы снять спазмы в теле. Старая больная развалина, которая не научилась жить, но зачем-то умеет писать.
Каждый день я обещаю человеку, которому не все равно, что попробую поспать. Каждый день я, выходит, подвожу, обманываю, все порчу. Как обычно. Чувство вины тоже привычное, как и ощущение собственной никчемности.
Текст дает мне эмоции, которые я, кажется, разучилась испытывать в жизни. Или хотя бы находить. Или их просто очень трудно разобрать сквозь серую дымку инсомнии. Абстрактное мышление во всей красе. Я не могу смотреть фильмы, слушать музыку, разглядывать глупые картиночки в глупых пабликах. Меня от этого выворачивает, это лишняя сенсорная нагрузка. Или сенсорная недостаточность, потому что все это лишено какой-то стороны восприятия. В буквах я нахожу все, что мне нужно.
Кроме покоя.
Успокоить себя хоть бы ядом, хоть спиртом, хоть чаем, но На подушках то холодно, то чересчур горячо. Я не знаю, чего мне теперь не хватает отчаянно — Пули в голову или уткнуться в чужое плечо.
Не спала всю ночь. Чертова бессонница вгрызлась в самые кости уже. Надеялась, что смогу лечь пораньше хотя бы сегодня. Половина второго ночи, сна ни в одном глазу, зато полные пальцы текста. Мо-ло-дец.
поговори со мной. может быть, я привыкну, может, зашью на живую на нитку сердце. тихое слово похоже почти на выкрик, просьбу о помощи. мне никуда не деться,
не разлюбить тебя. нет здесь такого права, кровные связи сильнее любой обиды. ложь во спасение что-то внутри отравит — только не лги мне. и сходят миры с орбиты,
рушится небо. всего-то лишь разность взглядов, в разные стороны мне и тебе стремиться. не оставляй меня, не убегай, не надо, ты не послушаешь. в темных глазах-бойницах
вспышки огня. кто успел накормить то пламя? пятна ожогов ползут по душе и коже. поговори со мной, будь со мной, между нами больше, чем годы. ты знаешь, а мы похожи,
что бы там ни было. руки мои открыты лишь для объятий, не прячут за спину камень. кровные связи прочнее, чем просто нити, горше отравы. и вспыхивать маяками
окнам в ночи. расстояния рвут на части, в этих кострах никому не дано согреться. поговори со мной. хоть иногда, нечасто, только не рви на лоскутья уходом сердце.
я могу следить за тобой по карте, их десятки, тысячи по запросу: мичигана, невского и монмартра... но в сети нет фото — лишь в прошлом марте мы ходили под руку. было просто.
тишина в эфире — залог печали, и дороги множатся как сосуды. мы, казалось, просто не замечали, что давно встречаемся лишь случайно, что давно надежда ушла отсюда.
изошли на дым все твои столицы год назад. смотри-ка, ведь снова осень, и такое небо, что только снится. мы теперь скрываем все наши лица, потому что в войнах имен не спросят.
на костях страны прорастут форпосты, после ста смертей ничего не страшно. вырастают слишком уж быстро сестры и уходят в бой. нихрена не просто удержать их. быть, как и прежде, старше.
здравствуй, сестра. жизнь это сцена, и зритель нам рукоплескал. вечность пестра, как одеяло лоскутное, сшитое мамой. ты не в нее, ты в меня бесконечно упряма, отражена в череде искривленных зеркал.
здравствуй, сестра. кардиодатчик на грани тревоги пищит. это твой страх - дома темно, и никто не дождется на ужин. каждое слово, что сказано, делает хуже, бегство лишь лучшая из всевозможных защит.
здравствуй, сестра. ширится пропасть, нам больше не быть сообща. от чужих стран скрыть твое имя, из всех переписок стирая, что ты ушла. и молиться — да черт бы с ним, с раем, пусть хоть молчание. лишь бы не слово "прощай".
здравствуй, сестра. кровные связи по-прежнему слишком важны. нам на кострах, больше гореть не придется, и газовых камер здесь не построили. нас просто вырвут руками прямо из сердца друг друга по праву войны.
а из меня тем временем беспощадно лезет какая-то хтонь какая-то хронь какая-то хрень очень странное и диковатое ощущение остро требуется напиться, но нельзя, нельзя, нельзя
да ну что ты, свет мой, чего бояться? наши жизни больше не продаются... но вчера ведь было лишь восемнадцать, а сейчас за двадцать. с серьезным плюсом.
и куда-то делось все то, что между, вперемешку важное и пустое. ты легко снимаешь с себя одежду, потому больше гроша не стоишь,
потому что вместо души лишь полость, филиал для сбора макулатуры. под крылом не ленточки взлетных полос, а болота. что, налеталась, дура?
на ветру полощутся клочья крыльев из бумаги, тряпок и прочей дряни. не таланты в землю — себя зарыли, схоронили в клавишах и экране.
разорвав контакты — да с кем угодно — и ко всем богам угодив в немилость, вдруг увидишь, что потеряла годы, но ничто серьезно не изменилось.
да ну что ты, было б чего терять там: под обложку вшитых сто сотен суток. все равно почти никого нет рядом, и тебя, что главное, нет по сути.